Мужик, который продавал ему гараж, заткнуться не мог во время всего просмотра: в этом углу он лепил беляши, во втором ебал сук, в третьем чинил карбюратор вместе с товарищем, в четвёртом в дырку в полу провалилась его рыболовная снасть и было бы супер, если бы её вернули, раз всё равно собрались тут делать ремонт; Рекс, в его понимании, это уже невероятно уважаемый человек, раз просёк, какое же гараж это неебическое вложение. Сказал даже, что починит входной замок, по дружбе. Рекс проверить забыл. Наблюдая сейчас, как на улицу вываливается тело, чья обглоданная нога оставила ему месиво на пороге, Рекс ударил по железной двери лишь раз и заставил себя успокоиться.

Мужика, который продал ему гараж, Рекс зарежет нахуй. Следующим.

Украденный нож успел полоснуть ему по ладони, спускаясь к запястью; разрез получился ровный и глубокий, очень красивый: Рекс, сложись всё чуть иначе, поддел бы края тугой раны, растягивая её всё больше и больше; сложись всё, опять же, чуть иначе, Рекс бы облизнул губу, ну, неосознанно, скорее. Рекс думает: снять кожу вот так сразу, наголо, будет пиздец, как больно, но и ебать, как эротично; мужчины снимали перчатки, женщины оголяли лодыжки - для Рекса всё одинаково интимно.

Обстановка, увы, всё же не располагала. Они все ещё в спальном районе, в воздухе все ещё стояла ранняя ночь, а прямо там, за поворотом, так, словно на ухо дыша, замечательные люди всё ещё наслаждались жизнью; Рекс не хочет мешать им и не хочет, чтобы мешали ему. Рекс знает, где ему место. Сказать собаке "место" - она сядет; спросить Рекса "почему ты так поступаешь" и он опустит на виноватый манер взгляд - собака не знает, зачем бежит за брошенной костью. Его нынешняя жертва не спрашивает уже ровно ничего: его охрипшие, неуверенные крики перекрываются кулаком в зубы, прежде чем оказаться в сладострастных объятиях - Рекс силён ровно настолько, каким выглядит.

Выглядит Рекс бешеным.

У медведя широкие лапы и тяжёлый удар. Шансов у человека никогда не было, но человек всё равно выбрал попытаться. Рекс такое уважает. Он человека за дух его и любит - Рекс бы внимания иначе не обратил. Он облизывается, - осознанно, - выдирая рукоять ножа из дрожащих пальцев; он думает: "Ты хорошо постарался, ты настоящий молодец". Рекс, вообще-то, с собой не то, чтобы наичестнейший; Рекс посчитал, что этот человек честность собственноручно кровью от крови заслужил. Рекс ему даст - свою плоть - себя даст - на прощание.

Всё уже решено.

Человеку выбор был дан по праву рождения. За правильность Рекс судить не может - его судебная инстанция не достаёт до божьей явно, - однако проникновенная печаль, чистая и жалобная, стянула его грудь в тот же момент, как осознал он, что лезвие по рукоять оказалось в чужом сердце. Рваный вдох и обожжённая паникой глотка - что бы Рекс сейчас ни сделал, его человек не сможет прожить долго.

— Н-нет...

Сломанный голос его был жалок, как и руки его бесполезные, перехватившие умирающее тело. Размазанная по коже кровь казалась мерзкой и холодной - мёртвой. Рекс не для этого сегодня охотился. Этот человек не для этого рождался на свет. Сгинуть в подворотне, как дворняга, - богомерзостью воняет в самом своём корне. Всё должно было закончиться не так.

— Прости, - шепчет он испуганно, сжимая студеную ладонь в своей;

Ну, не простит, собака. Ты что думал? Собака думала так: человек своими силами способен выбрать сообразную смерть; но почему такую?

Горесть его дрогнула - и в голове взвизгнула паника; он точно слышал шорох, сейчас, близко. Их видят. Рекс видит в третьем лице: он держит на весу мягкое тело, в его правом кулаке, под спиной у жертвы, зажат вынутый нож, следы крови на асфальте ведут прямо в приоткрытую дверь гаража. Плохо.

Рекс опускает тело на землю торопливо, чуть оборачивается было - и замирает, силясь взять себя в руки. Плохо.

Рекс выдыхает через рот и поспешно глотает блевоту. В блевоте будет легко различить сырое мясо. Компромитирующе.

— К-кто здесь?

Поворачивая грузные плечи, Рекс продолжает тупить взгляд в темноту. Всё оно выходит паршиво - но лишь пока; ему просто надо успокоиться. Этот закуток недалеко от жилого дома достаточно глух и отрезан от мира, чтобы попытаться решить ситуацию незамедлительно. Нужно успокоиться. Нужно думать. Нужно войти в положение.

Неуверенно махнув окровавленным ножом, словно в неверии, что это всё происходит с ним, Рекс, наконец, поднимает глаза. Перед ним лишь одна человеческая фигура. Всего лишь одна. Он справится. Так или иначе.

— Это не то... не то, чем выглядит. Не звоните в полицию, прошу.

иви стыдно смотреть в глаза мистеру грину — в общем-то, поэтому она и не смотрит. когда пошли первые слушки она пыталась защищать джейкоба, высказывая предположение, что он уже взрослый мальчик, способный самостоятельно справится со всем так, как и полагается образцовому ассасину, не подставляя ни себя, ни братство. да, на его счете уже есть свои неудачи, но отец говорил о том, что на ошибках надо учится, и... джейкоб все прослушал, очевидно.

иначе бы мистер аберлайн не выразил в своем письме столько тревог. половина из которых, по весьма понятным причинам того, что братец решил никогда себе не изменять, была джейкобом проигнорирована. и здесь защищать уже бесполезно, только и остается, что тяжело вздохнуть и развести руками, признавая очевидное. исследования по частице эдема приходится отложить — хотя бы частично. им в руки попал документ времен, когда лондон и лондоном-то не был, расшифровав который они могли бы так сильно продвинуться!.. или хотя бы получить бесценные исторические сведения.

и, к великому сожалению иви, под "частично" приходится подразумевать то, что она займется джейкобом. грачами. висельниками. и бог еще знает, какой катастрофой, о которой не успели узнать газеты. пока все не придет хоть в какое-то подобие нормы, смотреть в глаза мистеру грину было слишком... может, ему удастся исследовать записи лучше, зная, что дело теперь в руках иви, не отвлекаясь на лишнее. если у него все получится, она будет искренне за него рада.

иви поднимает взгляд на джейкоба. он в своей лучшей манере сияет сарказмом и беспечностью, будто бы он вообще во всем этом не замешан.

— мистер грин, — подчеркивая отсутствие необходимостей в фамильярностях голосом,— сейчас занят. — посвящать джейкоба в тонкости важности совершенного открытия и то, что несколько поколений ассасинов до них гонялись за этим документом, пытаясь вырвать из рук тамплиеров, которые еще большее количество поколений пытались расшифровать, бесполезно. иви только фыркает. зато, когда все получится, можно будет гордится.

пока что им гордится нечем. фотография останков  альгамбры на первой полосе с кричащим заголовком — явно не повод.

— джейкоб, — это тот тон, который иви использует каждый раз, когда брат переходит грани своего запредельного веселья до стадии полной и абсолютной неуместности. никому из здесь присутствующих, включая аж целых их двоих, не было весело. иви трет переносицу, не отводя взгляд от джейкоба. если тот пришел, то либо в его голове зрел ужасающий план, либо плана вовсе не было, но не было и никаких подвижек. тех, на которые возлагала надежды иви, разговаривая с генри.

— вообще-то, как раз из-за того, что они и не разбросаны везде и всюду, мы и работаем... — в своей страстной речи она даже слегка приподнимается с кресла, а потом соображает, что нужно осечься. выдохнуть.  расставить приоритеты по своим местам. пояснение брату за тех, кто был раньше, не способствует конкретно сейчас делу. но объяснить ему то, сколько он ошибок допустил, было правильным. отец бы так поступил.

— а я же говорила. в нашей работе нужна осмотрительность, умение оценивать последствия действий, чтобы в итоге не было... этого, — бросает быстрый взгляд на газеты.— если ты помнишь, то в кредо было кое-что про "не подставлять братство". — но джейкобу определенно куда больше нравилась часть, в которой говорится про "все дозволено". зато определенно не нравится, когда отчитывают, но он знал, на что идет, когда пришел к ней за помощью. придется понести ответственность.

— нужно найти источник слухов. да, сейчас пишут уже все, но кто-то бросил красную тряпку первый, остальные просто подхватили сенсацию, — иви не задерживается долго на отчитывании, в основном потому что джейкоб не слушает речи, длящиеся дольше двух предложений. временами одного, но длинного. не потому, что не может, но потому что очень и очень сильно не хочет. — я проследила след, и первыми писали daily london. желтая пресса, — она ведет плечами, хмыкнув.— причем пишет не один конкретный журналист, а каждый раз разный. полагаю, что раз им не особо важно имя, то все идет от главного редактора. возможно, стоит наведаться к нему в гости и спросить о неожиданных доходах.

иви слегка склоняет голову в сторону. джейкоб очевидно бегал по висельникам, и этим и их только больше злил, вместо того, чтобы искать источник непосредственно. но зато сейчас выглядит более чем готовым к любой вылазке и именно поэтому. — ну-ка стоять, — в мгновение трость оказывается в руках и цепляется рукоятью за плечо джейкоба, останавливая. — я пойду с тобой. вдруг переговоры пойдут не в то русло.

иви мягко предупреждает. ругаться с прессой, даже если эта пресса сейчас против них — идея очень плохая. у них определенно не те же финансы, что и у старрика, чтобы переманивать всех на свою сторону наиболее простым путем. а значит надо хотя бы не ссорится. слишком сильно, по крайней мере. джейкоб явно не пойдет в поножовщину в первые же пять минут, но он умеет оставлять о себе... впечатление.

— его зовут джордж хоторн, проживает в восточной части блумсбери, — как бы не был хорош их поезд, часть пути все равно придется проделать по крышам. если бы дело было менее серьезным, можно было бы даже наперегонки, но... думается сейчас куда больше о том, сколько предстоит сделать, чем о том, где скосить путь. — расскажешь свою версию событий? — в которой очевидно все пошло наперекосяк, но в которых очевидно точно нет грачей, решивших ни с того ни с сего поджечь целый театр, что привело к... катастрофе.

День не был добрым, день не был хорошим. Как и каждое утро в Панеме. Как и то утро, которое было полно беготни и пряток в лесу. Первые дни казались безоблачными и полными пения птиц, никаких ран, кроме следов от колючек и небольших ушибов. Да и есть не хотелось, всё было тихо и спокойно... пока мимо не пролетел тот самый нож. Метательный, хороший сплав, такие достаются профи, как обычно. Другие попросту не успевают схватить заветный набор режуще-колющих предметов на Рождество. У Фокс не было ничего, кроме рук и ног. Её не назвать пацифистом, но если не обладаешь мастерством резать всё вокруг или стрелять из лука, делай то что получается лучше всего – используй ум. Выживай. Ищи пути отхода и кради всё, что не приколочено к поверхности арены. Вероятно, девушка из седьмого Дистрикта не была благодарна за кражу той ночью, но всем надо пережить каждый день здесь, не говоря уже о ночи. Когда все находят время на сон или передышку? День назад это интересовало девушку из Пятого. Теперь? Теперь её интересует сколько раз её посетят слуховые галлюцинации в этом чёртовом лесу.

Выстрелы пушек уже звучали как что-то вроде будильника. Нечто, что составляло рутину здесь. Интересно, как там жители Капитолия? Делают ставки на профи? Или, может, на девчонку с луком и колчаном стрел? Она видела её. Как она спит и как изобретательно скидывает осиное гнездо. Мерзкие насекомые. Любовь к братьям меньшим не слишком била в голову, пока Фэй помнила — она на Играх. Здесь может убить почти всё что угодно, стоит распорядителям этого захотеть. Перед началом Игр она слышала, что в конце будет жарковато, судя по словам кого-то из профи, но где доказательства? И сколько прошло точно времени с первого убийства? Девчонку звали Китнисс. Лично её Фокс не знала, дружбу не водила. Всего лишь столкнулась лбом где-то прямо после начала Игр. Но, её лица не было всё это время в небе, во время обьявления погибших. Зато Фэй увидела одну из профи. Кажется, Глиммер? Забавно. Они казались такими неуязвимыми, но смерть от укуса пчёл-убийц... в этом есть что-то поэтичное. На самого большого хищника всегда находится кто-то меньше, но гораздо опаснее.

Очередное утро. За это время почти закончились припасы. Хотелось есть, но с голоду девушка ещё не помирала. Каким-то образом удавалось растянуть то, что осталось от еды. Всё-таки, было преимущество в том, что ты одна пытаешься выжить. Но порой было даже поговорить не с кем. Впрочем, как там говорится? «Счастливых вам Голодных Игр»? Удивительно точно сказано. Изголодаешься по всему — от еды до присутствия человека рядом. По крайней мере того, который не пытается тебя убить. Неподалёку нашлось место вроде чащи. Можно было там отдохнуть. Расстегнув кофту, Лиса осмотрела плечи — небольшие царапины и пара ссадин, ничего серьёзного. Ноги устали, пришлось сесть возле ствола одного из деревьев. В рюкзаке мало что оставалось, никаких медикаментов даже близко. Вдруг послышался шелест листвы неподалёку. Этого ещё не хватало... рядом не было ничего, что могло сойти за оружие.

Пришлось снова бежать сломя голову, перепрыгивая препятствия на пути. Лиса понятия не имела, бегут за ней или нет. Но знать наверняка не хотелось. Риск слишком велик. Остановится — умрёт. Решит замедлить темп — умрёт. Посмотрит назад — вполне возможно, это приведёт к незамедлительной смерти. Ветки бьют по лицу, оставляя царапину на щеке, ещё одну. Будь она из капитолийской элиты — тут же расстроилась бы, но сейчас не место и не время. Русые волосы почти не развеваются на при беге, послушно касаясь плеч, но это не останавливает их от того, чтобы лезть в рот и мешать зрению. Сердце стучало так, будто внутри белка грызла орех. Частый темп, не совпадающий с каждым шагом. Чёрт! Проклятье... Падение в грязь было неизбежным, надо было посмотреть под ноги. Долго же она бежала — позади виднелась чаща, которую она давным-давно пересекла. Но один камень испортил всё. Как мало нужно для того, чтобы оступиться. Впрочем, это правило применимо не только к этой ситуации. Переведя дух, она плюхнулась головой в листву, пытаясь дать сердцебиению вернуться к нормальному ритму.

На их станции было холодно. Море просачивалось сквозь модернизированные окна и изолирующие лаборатории двери, такие широкие, что они одни могли бы вместить внутри своего покрытия пятерых Аврор, как в бутерброде. Когда её только привезли, начальник пожал плечами, она спросила опасно ли здесь и он рассмеялся, откинув голову, будто иначе и быть не могло. Опасно — холодно, мокро, замерзающие термометры, вечно сухие руки от токсичных осадков, горячего душа и бесконечных испарений, следы стойких органических загрязнителей под нежной кожей, хрупкие мёрзлые экосистемы, отмеченные красными буквами в списках ООН на Стокгольмской конвенции. Холод не был сильным врагом, на самом деле он боялся грязи, не мог сопротивляться, в полярных регионах всё накапливалось в мёртвых и живых организмах, больше всего страдали стоящие на вершинах пищевой цепи. Люди и крупные хищники, её коллега работала с белыми медведями, рассказывала страшные истории о сходящих с ума матерях, растерзывающих собственных детёнышей, о болях в желудке, от которых даже сытыми они становились агрессивными и бросались на каждого встречного. На стол Авроре ложились отчёты о мутациях, а опасность была везде, в морских течениях, в потоках воздуха, в складках на белых халатах. Люди слабые, писала она в дневнике, люди не могут не пить, не дышать, люди не могут не жить. Их организмы впитывают бифенилы и полибромированные эфиры, подавляется иммунитет, нарушается репродуктивная функция, сбоит щитовидная железа. Коллега сходит с ума когда теряет ребёнка, а её муж отворачивается, поджав губы. Нахуй попёрлась в такую даль, дура, я же тебе говорил..

Аврора была одна — некому ткнуть в грудь, причинить боль, вся её личная жизнь в заверенной печатями документации и попытках выяснить, почему запрещённые ВОЗ пестициды всё ещё используются, накапливаясь в холоде, биомагнетизируются, не разлагаясь, попадают в порочный круг. Климат менялся, и океанические течения разносили всё, что стекло с растаявших ледников дальше в море, к человеческим берегам, в Большую и Малую Соль, по ночам собирался туман, такой плотный, будто разом из океанических вод поднялась вся грязь. Природа отторгала неразлагаемое, ошибочно попавшее в её воды, человеческое. Не скулила и не плакала, а разменивала всё на жизни — забирала у Авроры коллег, у местных жителей мужей рыбаков и супруг, чистящих по утрам выловленную накануне рыбу на набережной. Много болели дети, пингвины не высиживали яйца, во всём винили их станцию, припёрлись сюда, чужаки, беду накликали. По морю ползли суеверия, тянулись, распространяясь вместе с туманом. Зло приходило из сказок, протягивало щупальца из морских пучин, проливалось на хлипкие рыбацкие дома токсичными осадками из набухших и отожравшихся облаков. Им всем было страшно. Океан никогда не отличался милостью, бессердечно обрушивал волну за волной, тряслись металлические крепления, проседали под неумолимой тяжестью водонепроницаемые обшивки. Авроре снилось как она уходит в воду и не возвращается, природа всё равно возьмёт своё, этот бой человеку не выиграть. Аврора верила что они смогут, но потом оказалась здесь, в самом сердце океана, и он над ней посмеялся — как привезший их на катере начальник.

Ноа на маяке не смеялся совсем. Хмурый и нелюдимый, странно что не бросил её умирать, приносящий горячий чай пока Аврора металась по простыням и ещё не верила, что выбралась, что выбралась совершенно одна. Что-то уничтожило их станцию, чудовище, опасная для жизни мутация, она ощущала только глубокое сочувствие — ведь это люди были виноваты во всём, люди сливали в воду отходы, продукты своей жизнедеятельности, пузырилась мазутная нефть, возле их городов не было вообще ничего живого. Они создавали зелёные уголки в парках и у детских площадок, удобряя их, уничтожая ещё до того, как что-то бы правда взошло — весной Аврора почти не выходила на улицу, от химического запаха болела голова, удобрения и лепидоциды, борьба с насекомыми, с грибами, с болезнями, с низкой урожайностью, борьба с жизнью. Не оставим после себя ничего гниющего, ничего умирающего, всё будет стерильно и вечно, аминь. Её тошнило, Аврора пряталась в квартире, дышала солнцем сквозь стеклопакет на окнах, сама растила себе огурцы с помидорами. Океан отказывался отменять смерть, заставил их играть по его правилам, её коллег, её спутников, её бесценные образцы, теперь они навечно под водой, в образовавшейся у станции пропасти.

Аврора улыбается на его упрёки. Будто ребёнку. Два часа уже смотрит в одну точку, сперва мажет прилипшим ко дну банки кетчупом тосты, потом бросает это занятие. От всего здесь пахнет рыбой и солью, в крохотном холодильнике мало продуктов, но она извращается, варит яйца, достаёт консервы с тунцом, заправляет нежирным майонезом. Выходит почти полезно. Подрумянивает на сковородке хлеб. В её комнате следы чужой жизни, тёплые чистые носки, связанные явно крючком и оказывающиеся велики, свитера у подоконника, затёртые до дыр книги с потрёпанными закладками, он читает немецкую и русскую классику. "Бесы" рядом с "Фаустом". Аврора одобрительно кивает головой. Что-то подчёркнуто карандашом, жаль нет на полях заметок и личного дневника. Его старческий гомон кажется ей забавным, вечно всем недоволен, как был Аврорин дедушка пока его не сточил рак, а она долго прощалась, проливая слёзы на кладбище. Отца было не жаль. Аврора думает что вышло бы лет на десять моложе если сбрить бороду, и ещё довольно симпатично, и улыбается снова, демонстративно ставя чайник на огонь. У него хорошие заварные чаи, приятно пахнут, но это конечно совсем не ручные сборы.

— Я же вас даже не поблагодарила, — говорит Аврора, присаживаясь за стол. Она протирает пыль, делает влажную уборку, не чтобы выразить благодарность, а потому что ненавидит пыль. Воздух впускает внутрь. Проверяет листья на его фикусах, они приятно зеленеют в углу, будто не затронутые всеобщим захламлением. В холодильнике чисто блестят полки, что-то неопределённое, замёрзшее до состояния неразличимости, медленно тает в раковине. Едва уловимо пахнет весной, хотя океан нагоняет ужас и холод. Приносит к их берегам туман. — Вы спасли мне жизнь. Спасибо. Я тосты приготовила. Посидите со мной?

На ней белая блузка, его свитер, длинная юбка, непонятно как здесь вообще выжило что-то из женских вещей. Волосы аккуратно убраны за уши, никто бы не отказался от такой компании, на станции у неё сразу несколько ухажёров, а этот воротит носом. За окнами шумит ветер, кажется что сирены поют песни, заманивая таких как Ноа к себе. Лучше пусть остаётся с ней, дома.

[indent] когда отец наконец испустил последний вздох, лежа на уже несвежих простынях своего королевского ложа, рейнира с каким-то мерзким ужасом осознала, что чувствует лишь пустоту. изнурение, накопившееся за несколько последних дней, как будто погребло под собой все остальные чувства внутри нее, оставив лишь зияющую дыру в груди; казалось, встань она на сквозняке, то услышит свист в месте, где должно биться небольшое и уродливое по форме сердце. алисента же, напротив, беззвучно всхлипывала, и, сидя подле нее, в полумраке покоев рейнира могла различить едва заметные блики на ее заплаканных щеках. слезы королевы-вдовы казались искренними; отец был стар по сравнению с её цветущей молодостью, но он не был плохим человеком, и его можно было полюбить. удалось ли это алисенте за то короткое время, что она делила его постель, уже было неважно; теперь визериса ждал лишь погребальный костер, а жизнь, которую он успел оставить внутри своей молодой жены, не успела сделать их ближе друг к другу.

iksan māzis arlī.
[indent] следующие несколько дней прошли для рейниры словно в полусне;  скрестив пальцы за спиной, она, будто призрак, бродила по замку в ожидании деймона. алисента слегла; проходя мимо ее покоев, рейнира слышала, как ее рвет и как приглушенно жужжат над ней слуги. несколько раз в коридорах ей встречалась мрачное лицо отто хайтауэра; учтиво кланяясь принцессе, он смотрел на нее холодными глазами, в которых читался страх, что дочь от потрясений потеряет ребенка. рейнира отвечала ему тем же льдом; отто знал, что zaldrīzes прибудет со дня на день и что это дело рук принцессы, и, видимо, чувствовал себя загнанным в угол. рейнире, впрочем, было все равно.

[indent]караксес принес деймона прямо к похоронам, и когда она увидела его кроваво-красные крылья над замком, то впервые за все это время почувствовала, как сердце сделало несколько резких, почти болезненных ударов. объявить деймона наследником было закономерным, но в то же время странным решением с которым, однако, никто не осмелился спорить вслух. сама же рейнира приняла волю отца не без удивления, но с покорностью, полагающейся монаршей дочери, несмотря на то, что слухи ходили разные. в конце концов, ей не нужен был железный трон — единожды поддавшись его тяжести, можно оказаться навсегда прикованным к земле, что для дракона равносильно смерти. оставалось надеяться, что эта участь не настигнет её дорогого дядю.

[indent] старый король, наконец, был предан огню; новый король, вопреки ожиданиям своей племянницы, почти сразу после возвращения спрятался за дубовыми дверьми зала малого совета, и только-только отступившее чувство пустоты захватило рейниру с новой силой. она и сама толком не знала, чего именно ожидала от деймона, однако, теперь находиться в замке стало попросту невыносимо. сиракс не требовала объяснений; резонируя со своей наездницей, она отрывалась от земли резко и быстро, словно стараясь поскорее унести рейниру подальше от горя, что черным саваном укутывало ту в королевской гавани.

×××

[indent] «и как нравится тебе это все?» — чуть наклоняется он к ее уху, и рейнира, не отводя взгляд от пирующей толпы, безразлично пожимает плечами в ответ на струящуюся валирийскую речь. запах жирной дичи, тлеющих свечей и сладкого вина, кажется, пропитывает все вокруг, однако, яснее всего новоиспеченная королева чует ужас, который деймон наводит на добрую половину этих овец. в этом, право, есть что-то приятное.
[indent] — nyke ȳdra daor jaelagon naejot lilagon, ñuha dārys, — она покорно отпивает из протянутого деймоном кубка, и пьянящая слабость теплом разливается по телу. — skoro syt ȳdra daor ao epagon aōha ēlī ābrazȳrys?
дерзить королю опасно, а дракону еще опасней — особенно такому, как деймон; он же в ответ только ухмыляется, исподлобья оглядывая сброд перед собой.

[indent] отец всегда боялся, что его брат слишком уж жаждет власти, и в последние годы рейнира все чаще и чаще заставала его сидящим в одиночестве в большом зале, угрюмо облокотившимся на руку, полностью погруженным в свои мысли. ему не нужно было ничего ей говорить — думы визериса будто звучали в её голове. и все же после, множество раз заглядывая в драконьи глаза своего дяди, рейнира находила там что угодно, но только не предмет страха своего отца. тем не менее, в какой-то момент сомнения темными змеями проползли и в её голову тоже, и сидя за праздничным столом, украшенном всевозможными яствами, рейнира отчетливо слышала шипение, сливающееся с притворно веселыми мотивами менестрелей.

[indent] деймон поднялся с места, и зал затих в оцепенении; ненависть в очередной раз за вечер исказила и без того некрасивое лицо первой жены, когда он жестом приказал ей оставаться на своем месте. рейнира же, следуя за королем, на секунду встретилась взглядом с глазами алисенты; в памяти всплыло нескрываемое отвращение последней, когда она узнала о решении деймона взять племянницу в жены. сейчас же в ее округлившемся от беременности лике читалась непонятная жалость, и рейнира, убегая от неприятных мыслей, поспешила отвести свой взгляд.

[indent] в ночной прохладе богорощи дышалось несравненно свободнее, чем в нагретых дневным солнцем стенах замка.

[indent] — se zaldrīzes ēdruta udrāzma va se dēmalion āegenko. idīnnon dēmalio syt verdilla mērī issa, rȳban.

[indent] разрез на ладони еще не успел затянуться, и на губах она иногда все еще чувствовала соленую кровь деймона, но в ее покои он не пришел ни в первую ночь, ни в последующие. поначалу это вызывало недоумение; позже пришла досада.

[indent] — īlva iā aōla, kepus? — все же не сдерживается рейнира, смотря своему королю прямо в глаза. глупый вопрос, вырвавшийся скорее от обиды и одиночества, чем от подростковой незрелости, и хотя внутри неё уже начинала закипать ярость, искры этой ярости лишь тлели в бессильном сопротивлении. отец хотел продать ее любому лорду с большим замком. деймону удалось его превзойти.
[indent] — iā iksin nyke sepār hae zirȳla naejot ao sir?

эймонд скалится. дерзит. продолжает ненароком издеваться. ее некогда маленький и беззащитный сын давно вырос и научился на всех кидаться: громогласно и вызывающе, как за тем несостоявшимся обедом; опаснее и хитрее, как пытался провернуть все на данный момент. жаль, что предпочел он это делать с ней, вкладывая в каждое слово гнев, а в жесты – непокрытую ненависть и боль; обидно, что решил от нее таким образом защищаться, кирпичик за кирпичиком выстраивая очередной фасад. сейчас она начинает видеть, какую совершила ошибку, взвалив на него груз, который должна была нести сама; осознает, что пусть он давно не малыш, но все еще ребенок. ее ребенок и решать проблемы за нее не входило в его обязанности.

глубокий вдох. руки тянутся к кувшину, наливая себе очередной бокал вина. алисента знает, что в алкоголе не сможет утопиться, однако пытаться не прекращает, – ты, действительно, не понимаешь? – вторит королева сыну, стоит тому озвучить свой вопрос. нет, такого просто не может быть; за этим интересом стоит, что – то еще. нечто, что она пытается уловить за хвост и выкрутить в свою сторону, дабы увидеть яснее, –  эйгон  – твой старший брат, – начинает издалека, пытаясь убрать из голоса то ли усталость, то ли раздражение, что приходится играть в непонятную игру, с человеком, от которого она никогда не хотела ничего скрывать и в тайне желала того же в ответ, – первый сын короля, которого ты окрестил едва дышащим, – алкогольное зелье ничуть не пьянит, не делает на душе легче; ей приходится продолжать, говорить всем известные и в каких – то моментах отвратительные вещи, но по – другому поступать было нельзя.. рушить то, что выстраивалось годами, ради чего она не спала множество ночей подряд … то, во что пусть не так сильно верила, но так рьяно это хотела, – хелейна, как его законная жена, и их дети – самое уязвимое звено, – по телу проходит противная дрожь; алисента боится и не хочет этого показывать. не хочет признавать, что смерть любого ее дитя и внуков – самый огромный страх.. кошмар, который преследует ее наяву и противной патокой растекается на сердце, – они первые, кто станет разменной монетой, в играх совета и деймона, и пусть дейрон и в староместе, но это все еще ничего не меняет

выдох. королева знает, ее сын не полоумный дурак и обо всем этом и так уже знает. знает, что он прекрасно осознает последствия своих действий или слов, но каждый раз срывается, стоит сильному импульсу встретиться на пути, – что, если с ними что – то случится? что, если пострадают дети? мейлор? – пытается уловить родной взгляд, стараясь найти в чужой реакции ответы на вопросы, которые мучают ее уже очень давно. она не хочет никого обвинять; не собирается ставить чужие чувства упреком. если все было так, как она предполагала… алисента давно все приняла, отпустила обиды. смирилась со своими ошибками и бесконечными попытками их хоть как – то скрыть или исправить; в конечном счете, если ее дети так сильно держатся друг за друга, то ее основная задача – защитить. унести любую тайну в могилу, не дать другим сыграть на этой связи.

мнение рейниры? королеве требуется время, в попытках успокоиться, и все же нервный смешок срывается с ее губ, оставляя после себя неясное послевкусие. на то, что думает принцесса рейнира, ей давно плевать; дружба, доверие и детская привязанность и любовь – все разлетелось на осколки и покрылось смрадом. к рейнире у королевы не осталось ничего.

эймонд, – алисента откладывает бокал, пододвигаясь ближе. перехватывает свободную руку своими ледяными пальцами, пытаясь охладить чужую – разгорячённую – кожу, – если улыбки и убедительная ложь рейнире помогут держать ее и цепного пса от нас так далеко, как это возможно, то я готова заплатить эту цену, – шепчет тихо, пытаясь донести истинный смысл своих слов.

я сделаю все, что возможно…
скажу, что угодно и буду улыбаться тем, кому надо …
… если это спасет каждого из вас.

со стороны они выглядят, как мать и дитя, решившие скрасить вечер милейшим разговором, но отчего – то на сердце у королевы было тревожно, будто здесь и сейчас решается, что – то важное; что – то, что преломится между ними навсегда, и как раньше больше не сложится, – нас ждет война, – королева разрезает затянувшуюся тишину, надеясь, что если где – то и притаился шпион, то он все же этого не услышит, – конфликт, который невозможно избежать, – она смотрит вниз, на секунду погружаясь в свои мысли, – нам необходимо показать людям, что мы достойны их любви, что мы заботимся о них и не хотим беспричинно проливать кровь простого народа в отличие от них, – сейчас, ей удается совладать со своей чернотой, но чем дольше продолжается разговор, тем отчетливее становилось ощущение, что «скоро она сломается» и больше себя не найдет. погрязнет в ненависти и сомнениях, запутается и не сможет холодным разумом направлять своих детей, тем самым отправив их на верное дно.

мгновение.

деймон не отдаст трон, а рейнира не преклонит колена, – алисента продолжает держать чужую руку в своей и  все еще ощущает «собственный холод», – как и я, – отчасти противоречит себе, но все еще цепляется за то, что не хочет кровавой массовой бойни; не хочет никого терять, – эймонд, прошу, услышь меня в этот раз, нам нужно действовать осторожно. необходимо держаться друг друга